Черный пиджак из лоснящейся мягкой кожи сидел на нем, как влитой. На правом плече – едва заметное пятнышко бежевой краски. Он медленно расстегнул два ряда тусклых, поблескивающих в свете фар встречных автомобилей пуговиц и опустил высокий воротник, продолжая непринужденно нести местами забавную чушь. Между косыми отворотами бежевой шелковой рубашки приглашающе прогибалась шейная ямка.
- Тебя искали, ты в курсе?- Тебя искали, ты в курсе? – спросил он у меня двадцать три минуты назад в шумном прокуренном баре, насквозь изъеденном флюидами, заправляя за ухо выбившуюся из хвоста длинную черную прядь.
Узкая кисть невзначай легла на барную стойку в паре дюймов от моего локтя.
- Тебя тоже искали, - не поворачивая головы, сказал я.
Периферийного зрения хватало с лихвой. Метр восемьдесят четыре, семьдесят килограммов поджарой мышечной массы. Не тело – рабочий инструмент в состоянии близком к идеальному.
Как минимум, по его собственному глубокому убеждению.
Он картинно выгнул длинную бровь. В его маленькой квартирке, где недавно делали ремонт, наверняка стоит высокий стеллаж, забитый немецкой порнографией.
Весьма характерный костюм.
- Кто? – спросил он, медленно потягивая лонг-айленд через высокую соломинку.
Я допил свой сок и поднялся, бросив деньги на зеркальную стойку.
- Я.
Он не проявлял никаких признаков беспокойства, выходя из автомобиля, остановившегося у одного из складских помещений на краю города.
- Один мой знакомый разжалованный ангел любит повторять, что бог очень зря пожаловал двуногим тварям разум, потому что они все равно не знают, что с ним делать.
Он рассмеялся – мой безымянный манекен, беззаботный и пахнущий пряным Bourbon Homme вперемешку с джином.
- Неплохие ребята – эти ангелы. Только с чувством юмора у них не сложилось.
Заезжая сюда, мы разминулись с черным бронированным джипом.
Я улыбнулся. Один мой знакомый ангел в отставке с атрофировавшимся чувством юмора наверняка оценил бы перспективу. Впрочем, он не особо жалует однополые отношения. Издержки родительского воспитания.
Я открыл перед ним тяжелую железную дверь и пропустил его вперед. Обернулся – чтобы проводить уплывающую за тучи слепую луну. Строптивый ветер растрепал волосы и швырнул в лицо пригоршню сухого песка.
- Слушай! А ведь ты так и не сказал, как тебя зовут…
- Меня редко зовут. Как правило, я прихожу сам.
Из-под разобранного проема в двухэтажной лачуге напротив вылезла тощая псина. Осклабилась и глухо зарычала, завидев двуногих чужаков. Я положил руку в карман плаща. Пес попятился обратно к своей дыре. Из дыры несло горелой резиной, объедками и мочой…
Дверь с лязгом захлопнулась – сердце моего спутника стало сокращаться в полтора раза быстрее. Я никогда не понимал, почему люди боятся темноты. Во мгле всегда можно было спрятаться и переждать.
Темнота сравнивает шансы.
- Романтика декаданса и запустения. Контркультура. Эстетика свалки…
Его ироничный голос подрагивал вместе с огоньком моей зажигалки. Серотонина поубавилось на порядок, но его с лихвой заменил адреналин.
- Нет, правда, а что это за место?
Вместо ответа я потянулся к рубильнику.
Справа от дыбы – сзади нее – стояло двухметровое зеркало. Еще одно, идентичное, находилось слева за манекеном, расположенным в трех метрах от дыбы. В зеркальном коридоре десятки моих рук снимали с него одежду, десятки его широко распахнутых глаз метались по узкому пятну яркого дневного света больничной лампы, десятки металлических пряжек в форме орлиной головы звонко падали на жестяной пол и вокруг них сворачивались десятки кожаных поясов.
Я приказал ему не шевелиться.
Они еще никогда не перечили. Не потому, что не хотели. Потому, что хотели не так сильно, как следовало.
Я спросил у него, полагает ли он и сейчас меня поклонником эстетики контркультуры.
Он не ответил. Я приказал ему заткнуться еще вначале. Джин стремительно выветривался из почерневших от расширения глазной диафрагмы глаз. От усиленного выделения пота основной аромат базилика передавил ванильный шлейф и теперь запах его духов отлично дополнял резкий запах его адреналина.
- Тебе хорошо видно? – спросил я, закрепив его запястья и щиколотки на дыбе.
Я позволил ему двигаться – и он заставлял свои мышцы неистово сокращаться, пытаясь вырваться. Услышав мой вопрос, он на мгновение замер – и затем задергался на порядок интенсивнее.
Я расценил это как утвердительный ответ. Поднял его пиджак, отряхнул с него пыль и аккуратно набросил на плечи манекену. Безрукий, тот заканчивал уподобляться человеческой фигуре на уровне талии – ниже был лишь блестящий металлический шест. Я осмотрел его едва ли не внимательнее, чем осматривал моего безымянного спутника в баре. Лысая деревянная голова была наклонена под углом в семьдесят градусов. О лучшем холсте не приходилось и мечтать.
Двухпроцентный раствор мепивакаина, смешанного с норадреналином, медленно всасывался в кровь. Местная анестезия – очень удобное медицинское изобретение.
- Если ты не будешь дергаться – мне не придется причинять тебе боль, - сказал я, отвернувшись от него и доставая скальпель из футляра. Из зеркала на меня глядели ошалевшие глаза. Вряд ли он услышал меня. Но извиваться на дыбе – прекратил.
Еще пять минут – и три внутримышечных укола. Бедро, грудь, брюшная полость.
- Есть три состояния, часто на вид похожие,
Но по сути различные, произрастающие
В одном и том же кустарнике вдоль дороги:
привязанность
К себе, к другим и к вещам; отрешенность
От себя, от других, от вещей; безразличие,
Растущее между ними, как между разными жизнями,
Бесплодное между живой и мертвой крапивой,
Похожее на живых, как смерть на жизнь.
Я примерялся несколько секунд, попеременно глядя на оба манекена и находя наиболее правильное место для надреза перед тем, как аккуратно срезал кусок бледной кожи с правой груди, оголяя грудную мышцу. Три шага – и, кожа заняла свое место на дереве, прирастая к нему, как влитая. Оцениваю размер следующего куска – и срезаю его с брюшной полости. Мне не нужно оборачиваться – периферийное зрение позволяет мне отслеживать мой второй манекен в неисчислимой бесконечности зеркальных отражений.
Третий кусок я взял с правого предплечья. Четвертый – с левого бедра. Угол пятого – упирается в левый сосок.
- Вот применение памяти: освобождение -
Не столько отказ от любви, сколько выход
Любви за пределы страсти и, стало быть,
освобождение
От будущего и прошедшего.
Черные глаза отупело глядят прямо перед собой – на себя, склеенного из идеально подогнанных лоскутьев кожи.
Где можно найти более правдивое отражение?
Я потратил несколько минут на то, чтобы убедиться в отсутствии изъянов. Лимфа и кровь свернулись, надежно закрепляя кожу на отведенном ей месте.
- Это трансформация, - сказал я, отрываясь от холста и Элиота.
Адамово яблоко моего манекена конвульсивно подрагивало, перекатываясь под кожей.
- Мало кому представляется возможность по-настоящему увидеть себя со стороны, - сказал я, распуская черные волосы, пахнущие воском и базиликом, и начиная аккуратно срезать с него скальп.
Густая копна волос, прикрывая деревянную макушку, иссиня-черным струящимся водопадом ниспадала на плечи манекену. Это вызвало у меня первую за весь вечер искреннюю улыбку.
- Грех неизбежен, но
Все разрешится, и
Сделается хорошо.
Если опять подумать
Об этих краях и людях,
Отнюдь не всегда достойных,
Не слишком родных и добрых,
Но странно приметных духом
И движимых общим духом,
И объединенных борьбою…
Я коснулся щекой мелко подрагивающей кисти, окольцованной железным браслетом. Кисть была все еще теплой. Или это моя щека – ледяной. Все относительно.
Боль – тоже относительная штука, - говорю ему, отделяя дистальную и медиальную фаланги от среднего пальца. Откладываю их на пол, чтобы срезать маленький кусочек кожи с ягодицы. Через десять минут мой холст обретает правильный профиль.
Для того, чтобы ноздри не западали, я подпираю их срезанными с манекена сосками.
- …если подумать, зачем
Нам славословить мертвых,
А не тех, кто еще умирает?
Он беззвучно кричит – мой отчаявшийся, полубезумный манекен. Он срывает себе горло и клейкий ручеек слюны стекает под подбородку. Связки по-прежнему неподвластны ему. Я запретил ему говорить. Даже сейчас он не способен меня ослушаться.
Один мой знакомый ангел без определенного места жительства был прав.
Свобода выбора – самая иллюзорная из всех человеческих свобод.
- Осталось только нарисовать губы, - сказал я, гладя его по щеке и отбрасывая с лица тонкую прядь.
Я примерил к нему сперва бицепс, затем – косую мышцу живота – но ни один из вариантов не показался мне подходящим. В конечном итоге мы остановились на наиболее подходящем материале и я вырезал два кусочка из пещеристого тела, отбрасывая на пол не понадобившиеся ошметки, когда-то называвшиеся членом. Несколько капель свежей крови – и ироничный изгиб его губ выглядел почти живым. Куда более говорящим, чем у исходного сырья, по крайней мере.
- Они оставляют символ,
Свое очищенье смертью.
Все разрешится, и
Сделается хорошо,
Очистятся побужденья
В земле, к которой взывали.
Я обошел его несколько раз, придирчиво оглядывая со всех сторон.
- Чего-то не хватает, тебе так не кажется? – спросил я у моего манекена.
По его щекам текли крупные слезы. Действие анестезии подходило к концу. В его расширившихся до предела зрачках отражался я и мое совершенное творение с очевидным теперь единственным изъяном.
- Ты прав, - улыбнулся я, поднимая с пола скальпель. – Глаза…
Киотский ноктюрн. Отрывок из "Палаты номер шесть". Настроение.
Черный пиджак из лоснящейся мягкой кожи сидел на нем, как влитой. На правом плече – едва заметное пятнышко бежевой краски. Он медленно расстегнул два ряда тусклых, поблескивающих в свете фар встречных автомобилей пуговиц и опустил высокий воротник, продолжая непринужденно нести местами забавную чушь. Между косыми отворотами бежевой шелковой рубашки приглашающе прогибалась шейная ямка.
- Тебя искали, ты в курсе?
- Тебя искали, ты в курсе?